ЖАВОРОНОК

В конце октября 1920 года в северной Таврии на тыловые учреждения, в слободе Большой Токмак, ночью был сделан налет красной казачьей дивизии. Были взорваны склады снарядов на ж. д. станции, и порублено много казаков и даже чуть-чуть не захвачен атаман Богаевский, ночевавший в своем поезде в Большом Токмаке.
Налет этот совпал с окончанием польско-советской войны; красные бросили против Врангеля свежие силы, и весь крымский фронт покатился к крымским портам, на общую эвакуацию.
Инспектор донского корпуса, доблестный генерал В. И. Тапилин, был при налете убит, и я, как его штабной офицер особых поручений, должен был на обывательских подводах, с небольшой группой офицеров, отправиться в Крым, не зная еще об эвакуации.
В эти дни по всем дорогам Таврии, бесконечные вереницы обозов, с донскими беженцами и нестроевыми казаками, устремились к единственному, узкому, как горлышко бутылки, перешейку между Сивашами, севернее Джанкоя.
И вот, на одном переходе ночью, мы встретили подводы с людьми, ехавшими назад, от которых узнали, что они должны были вернуться, так как красная конница прорвалась от Днестра и идет по нашим тылам, отрезав нам путь и захватив станцию Сальково. Плохо дело!.. Пришлось и нам повернуть и остановиться на небольшом хуторе, где задержался также какой-то генерал со своими офицерами.
Мы приютились на дворе, у костра и, молча, коротали время в жутком ожидании. Нам мерещилось, что красные звери и нас безоружных также могут "порубать", как они "порубали" в Большом Токмаке казаков, шесть полных арб. Ночь была тихая. Никому не спалось. Стало светать. И вдруг от Салькова, в чистом воздухе, часто и четко забухали пушки, а через малое время, наш спутник — генерал получил известие, что донская Атаманская дивизия расколотила красную конницу, приперла к Сивашам, а наша батарея расстреливает ее беглым огнем.
Красные действительно разбитые, бросились наутек. Я со своими офицерами снова тронулся в путь и утром прибыли в Джанкой, где находилось комендантское управление. Надо было узнать о дальнейшем нашем пути, и я пошел к коменданту, который сказал мне, что весь Донской корпус направляется в Керчь.
Осмотревшись в тесной, прокуренной приемной, я обратил внимание на трех казаков-донцов, застывших у стенки на вытяжку, взятых в плен, и на двух грязных оборванцев, в одном из которых узнал своего молодого офицера, бывшего на Дону в моей ремонтной комиссии, а другой был незнакомый, — маленький молодой человек, румяными щеками с круглыми, как у жаворонка, веселыми глазами, — в куцей, рваной свитке, надетой прямо на белье и в дырявых опорках на босу ногу.
Я тотчас доложил коменданту о своем офицере, и он был отпущен, а от "жаворонка" узнал, что он тоже, — донской офицер, был в селении ночью застигнут красными, но отлежался на печи, укрытый старушкой хозяйкой, как тифозный больной, а потом, взятый в "плен" уже нашими казаками. Я выпросил его у коменданта. У меня нашлось запасное обмундирование, и он направился со мною в Керчь.
В пути я узнал от него, что в детстве он пел в Синодальном хоре; сделал с ним турне по Европе, потом окончил Синодальное музыкальное училище, а в последнее время, служил строевым офицером в Донских частях.
На одном ночлеге, мы случайно остановились в доме богатого колониста, где оказалась концертная филармония, и "жаворонок", с мастерством артиста, побаловал нас прекрасной музыкой.
В Керчи он разыскал своих товарищей и расстался со мной, — я думал — навсегда... Но судьбе угодно было еще устроить наши встречи...
В первый раз это было в глухой турецкой деревушке — Челенгир, — в семи верстах от ж. д. станции Хадым-Киой — пятой от Цареграда. Там, в единственной комнатушке маленького домика, расположились семнадцать человек нашего штаба, а часть донского корпуса, в пустых овечьих базах, и там же, в таком же базу, в соседстве с нами, оказался и "жаворонок" с товарищами, живший, как и все мы, - в голоде, холоде и во вшах.
Вскоре я заболел тифом, попал в корпусный госпиталь, оттуда был перевезен во французский, под Константинополем; а по выздоровлении — в беженский лагерь, в Скутари, на берегу Босфора; потом устроился кашеваром при русской команде, в английском транспорте, а оттуда, при содействии Британского правительства, прибыл в США.
Не помню, — когда именно, — сюда в Америку, до нас дошел слух о блестящих успехах Жарова и его донского хора в Европе. Потом газеты оповестили, о скором прибытии этого хора к нам, в Америку, и даже указали в день концерта в Нью Йорке в Карнеги Холле.
Я поехал на этот концерт, и, когда Жаров, скорой, легкой походкой, вышел перед строй, своих бравых, одетых в донскую форму казаков-певцов, низко поклонился и выпрямился, я тотчас признал в нем того "жаворонка" с веселыми глазами, который когда-то стоял передо мной в Джанкое, в дырявой свитке и в опорках на босу ногу.
Всяк молодец — своему счастью кузнец. Жаров нашел его и выковал своими руками, в "чудных звуках земли" русской, на радость всему миру.
М. В.Степной