Однако добрые отношения между вождями двух русских лагерей и после такого красноречивого урока не установились. Кто тут был виноват, трудно решить. Но все-таки бросается в глаза, что Пожарский и Минин не только не сумели примириться с Трубецким, но чем-то оскорбили и доблестных донских атаманов с их товарищами, только что спасших земское ополчение от полного поражения.
24-го августа на рассвете Пожарский перевел все свои полки на противоположный берег р. Москвы с тою целью, чтобы вместе с Трубецким не пустить в город поляков Хоткевича. Но перед началом боя между Пожарским и Мининым с одной стороны и Трубецким с донскими атаманами с другой произошла резкая размолвка.
В чем она заключалась, неизвестно.
С раннего утра поляки повели ряд бешенных атак на полки земского ополчения.
Казаки, готовые уже к бою, после крупной перебранки вождей, по команде своих атаманов повернули и ушли в свои таборы.
Поляки быстро смяли земское ополчение, сбили его в реку и Пожарский вынужден был потесниться к городу.
Часть поляков, засевших в Китай-городе, видя успех Хоткевича, сделала вылазку, выбила ополченцев из Клементьевского острожка и распустила свои знамена на церкви св. Климента.
Такой обиды казаки не стерпели, быстро вышли из таборов, почти мгновенно выбили поляков из острожка, сорвали вражеские знамена с православной церкви, но, видя, что ополченцы стоят в бездействии, прикрывшись от неприятеля рекой и не хотят им помогать, рассердились и бросили острожек, крича в сторону земщины: «Они богаты и ничего не хотят делать, мы наги и голодны и одни бьемся, так не выйдем же теперь на бой никогда».
Поляки снова заняли брошенный казаками Клементьевский острожек.
Казаки настолько были раздражены высокомерием и нерадивостью ополчения к общему делу, что в первый раз серьезно хотели бросить Москву и разойтись по домам.
Положение их было очень тяжкое: они обносились и голодали, лошади падали от бескормицы, тогда как у ополченцев было вдоволь и одежды, и провианта, и денег и ничем решительно от своего избытка земские вожди не хотели помочь своим боевым соратникам-казакам.
И донцы стали готовиться в обратный путь.
Наконец опыт кое-чему научил Минина и Пожарского, к тому же они узнали, что Хоткевич с новыми силами, во что бы то ни стало, решил пробиться в Москву и, убедившись, что без помощи казаков им не устоять против искусного и сильного противника, обратились к Авраамию Палицыну со слезной мольбой, чтобы тот во имя Бога уговорил казаков не оставлять Москвы.
Авраамий с крестом в руке, сопровождаемый несколькими выборными дворянами, обошел стан Трубецкого и несколько раз обращался к столпившимся вокруг него казакам с речью: «От вас началось доброе, вы стали крепко за веру православную и прославились во многих дальних государствах своею храбростью, а теперь хотите, братья, такое доброе начало разом погубить»...
Длинные, пламенные речи Авраамия, хватавшие за самые глубокие, сокровенные струны русской души, так мощно подействовали на этих обносившихся, голодных людей, что они, со слезами на глазах, тут же дали слово что, скорее все до единого умрут здесь, а не уйдут, и выгонят поляков.
Слово у них не разошлось с делом. Не успел еще Инок-патриот удалиться из их лагеря, как они бросились на поляков. Земское ополчение, видя наступление казаков, поддержало их. Клементьевский острожек был взят обратно, Хоткевич отбит. Воспламененные живой энергией и храбростью казаков, ополченцы старались не отставать от них в подвигах. Быстро были заняты все дороги, по которым мог наступать Хоткевич на Москву, а ночью обе русские рати двинулись на польский лагерь и нанесли врагу такое решительное поражение, что Хоткевич 24 августа с разбитыми войсками вынужден был поспешно отступить к Можайску. Однако и после таких совместных действий, завершившихся блестящим успехом, рознь и споры между вождями обоих ополчений прекратились не сразу.
Вот что говорит Соловьев: «Соединенными усилиями обоих ополчений гетман был отражен и к сидевшим в Кремле и Китай-городе полякам не пропущено припасов... надобно теперь было думать, как бы стеснить их окончательно, но пошла опять рознь между начальниками.
Князь Трубецкой, как боярин, требовал, чтобы стольник князь Пожарский и торговый человек Минин ездили к нему в таборы для советов, но те не соглашались не потому, что считали это для себя унизительным, а боясь убийства».
Довод Соловьева имеет под собой почву, потому что действительно некоторые бояре и дворяне, из тех, что тянули руку поляков, подбивали казаков так же расправиться с Пожарским, как прежде расправились с Ляпуновым и идти грабить и разорять города. Но среди казаков под Москвой уже черни Заруцкого не было и к чести находившихся на лицо надо сказать, что они смутьянов-изменников сурово гнали из своего лагеря, никаких покушений на жизнь Пожарского не делали и оставались на месте до конца смуты.
Есть некоторые ясные указания, на основании которых можно предполагать, что Пожарский и Минин не ехали к Трубецкому в лагерь отчасти из боязни, но больше из спеси и гордости, тем же платил им и Трубецкой. Вообще старый русский порок — спор о местничестве, ссоря вождей, сильно мешал успеху великого дела.
Наступила осень с ее туманами, дождями, слякотью и с холодными ночами. У казаков не хватало теплой одежды, обувь изорвалась, продовольственная часть у них была совсем плохо организована. Их предводитель князь Трубецкой мало заботился о нуждах своих добровольных подчиненных. Между тем в лагере земского ополчения не только ни в чем необходимом не нуждались, но даже часто имели возможность бражничать. Стекавшиеся со всей России щедрые пожертвования шли к Минину и тратились исключительно на нужды земского ополчения. До казаков в земском ополчении никому решительно не было дела, точно они не существовали. И если бы не скудное жалование, которое собирал с народа и платил им всегда с опозданием Троице-Сергиев монастырь, им пришлось бы или грабить, или умирать от голода.
Исстрадавшиеся казаки стали роптать: «мы голодны и холодны и не можем долее стоять под Москвой. Пусть под ней стоят богатые дворяне».
Великий деятельный патриот - Троицкий архимандрит Дионисий, понимая, что с уходом казаков из-под Москвы русское государственное дело рухнет навсегда, и что нельзя же людям жить воздухом, послал казакам ризы, епитрахили, стихари и разные церковные драгоценности, умоляя казаков не уходить, стоять до конца за дело родины.
Усердие и щедрость троицкого инока тронули сердца казаков, и таких тяжелых даров они не приняли.
С двумя атаманами казаки на другой же день возвратили архимандриту все драгоценности и церковную утварь, наказав посланцам сказать Дионисию, что они благодарят его за щедрые дары,
от которых отказываются, а сами они порешили или лечь всеми костьми до единого, или уйти домой только тогда, когда выгонят всех ляхов из Москвы, теперь же просят за них, грешных, только святых молитв архимандрита.
Вскоре после этого и раздоры из-за мест между военачальниками уладились. Решено было, что Пожарский, Минин и Трубецкой для совещания о ратных делах будут съезжаться на серединном пункте между двумя лагерями.
Ополчения простояли еще два месяца, ничего важного не сделав. Поляки сидели в Кремле и в Китай-городе и, несмотря на страшный голод, на предложение сдаться отвечали отказом.
«В октябре 1612 г.», говорит Ключевский (Курс Р. И., ч. III, ст. 74), «казаки пошли на приступ и взяли Китай-город. Земское же ополчение не решилось штурмовать Кремль, сидевшая там горсть поляков сдалась сама, будучи доведена до людоедства».
Таким образом Москва была очищена от поляков и праздновала свое избавление.
Но торжество русских людей чуть не омрачилось новым несчастьем. Стали приезжать из глубины страны гонцы с известием, что король Сигизмунд с большим войском, соединившись с гетманом Хоткевичем, шел от Смоленска на Москву.
Страх, навеянный этими вестями, был очень велик, особенно потому еще, что многие ратные люди разъехались по домам и защита только что освобожденной от врага столицы представляла огромные затруднения.
Но Сигизмунд дошел только до города Волоколамска и осадил его. Над городом начальствовал воевода Карамышев, у которого, помимо небольшого ополчения, были под командой два донских атамана: Нелюб Марков и Иван Епанчин с казаками, недавно пришедшими с Дона, на подкрепление своих товарищей.
Король сделал три жестоких приступа к городу, но понес такие огромные потери от отпора, данного казаками, что вынужден был снять осаду и поспешно отступить.
Воевода Карамышев с атаманами и казаками погнался за ним и, нанося поражение за поражением, выпроводил короля за русские пределы.
Русские люди припоминая все то, что сделали донцы в страшную эпоху лихолетья, тогда же сложили поговорку: «пришли казаки с Дону — погнали ляхов к дому».
Ключевский по этому поводу говорит:
«Казацкие же атаманы, а не московские воеводы отбили от Волоколамска короля Сигизмунда и заставили его вернуться домой. Дворянское ополчение здесь еще раз показало в смуту свою малопригодность к делу, которое было его сословным ремеслом и государственной обязанностью».