УСТЬ-МЕДВЕДИЦА  




После восхода прошло не более двух часов, но солнце пекло уже изрядно.
Оводы роем, назойливо кружились вокруг взмыленных, так вкусно для них пахнущих потом коней и, выбрав удобный случай, впивались в облюбованное место так, что их нельзя уже было сбить ни кнутом, ни кнутовищем. Приходилось каждого отдирать в отдельности, пачкая пальцы в черной, запекшейся крови.
Нам пришлось спешиться и приложить все свои силы, чтобы помочь тройке упитанных и выносливых иноходцев вытащить пустой тарантас из сыпучих песков.
Кажется, что таких песков, как возле станицы Усть-Медведицкой не найти нигде, — ни в пустынях Африки, ни в степях Азии. Около Дона, на косе песок исключительно чист, на вид он так же бел, как сахарный и отличается от последнего только примесью неимоверного количества самых разнообразнейших и красивейших ракушек. Чем дальше от реки, тем песок мельче и грязней и, наконец, он превращается в простую придорожную пыль. Он лезет в волосы, в глаза, в уши и в нос, неприятно скрипит на зубах, колет за воротником рубахи и, заполняя сапоги, как свинцом отяжеляет ноги.
Пески это — местный бич! Ветром переносимые, они засыпают поля, сады, бахчи и дороги. Для борьбы с ними, пытались, было, насаживать краснотал, но напрасно, - песок засыпал и его.
Проделать семидесяти пятиверстный путь от ближайшей к станице, железнодорожной станции «Серебряково» при таких условиях было не так-то легко. Правда, пески были не на всем протяжении, местами дорога была, как казаки здесь говорят: «плешивая», т. е. с сотню саженей твердый, каменистый грунт, по которому кони, обрадовавшись, бежали резво и весело, а колеса стучали особенно звонко, пока опять тарантас не нырял, как в яму, в сыпучий песок, чтобы через несколько саженей снова выбраться на твердую почву. Иногда, на протяжении нескольких верст, дорога шла среди молодого дубняка. Тарантас подпрыгивал на пнях, и мы получали порядочную встряску, несмотря, даже на то, что корзинный кузов был добросовестно набит сеном, сверх которого были еще положены полсти и пуховые подушки.
Путешествие было утомительным, но никто из нас не чувствовал усталости. Настроение было приподнятое и радостное. Все готовились к встрече с любимой станицей.
При выезде из перелеска, где одинокий, вековой, чудом уцелевший дуб раскинул над молодняком свои могучие ветви, дорога круто сворачивает прямо к Донцу и сразу же открывается вид на гордо стоящую на горе станицу.
Блестит, серебрится лента Дона, извивается, как бы обнимая подножье горы и ласкаясь к станице.
Блестят, золотятся маковки и кресты Воскресенской и Александро-Невской церквей!
Блестят, искрятся, отражая солнце, оконные стекла. Пестрят, как разноцветные флаги, крашенные: зеленые, синие, красные, — крыши хорошо нам знакомых домов и зданий.
Несуразным, громадным коробком, выше всех взгромоздилось Епархиальное училище. Более поздней стройки, с потугой на стиль «модерн», оно режет глаз, нарушая общую картину. Величественно выделяется и реальное училище, но совсем иначе: оно как-то скромней, можно сказать, серьезней, как будто сознает свою роль и значение и, действительно является украшением станицы.
Среди моря других домов, без особого труда, мы быстро узнаем наш старый, дедовский дом. Красный, кирпичный, под зеленой крышей окруженный белыми балясами, к тому же гораздо крупнее окружающих его построек, он заметен издалека. Скоро мы будем в нем!
Сдерживаются кони на спуске перед мостом через Дон.
Колеса то стучат, как по клавишам, по доскам моста, то неслышно катятся по соломенному настилу. Шатается, дрожит полуверстовый, деревянный мост. Катит под него свои волны седой Дон, всплескивая и пенясь вокруг свай. Режут воду носы понтонов, но она уже с другой стороны. Заструилась, закружилась в веселом водовороте и помчалась дальше курчавой волной.
— «Вот он льется. Здравствуй Дон!».
Невольно напрашиваются эти, с детских лет знакомые и в память врезавшиеся слова. Они сами собой текут из глубины сердца. В них заложено особое, ничем невыразимое переживание, которое можно отчасти приблизить к чувству, испытываемому при первом «Христос Воскресе» на Пасхальной заутрени.
Дон это — не просто река. Для нас, казаков, он одухотворен. Он живое существо, способное чувствовать и выражать свои чувства. С ним можно разговаривать, печалясь о своем горе и делясь с ним радостью. К нему можно ласкаться. Его нельзя не любить. Он, — наша помога, он, - наш кормилец. Для него стоит жить! Иногда он вас побранит, насупится, замутится, посылая укор в слабости и не казачьим делам, но, видя раскаяние и добрую волю, он утешит, приласкает, приголубит своей теплотой, прозрачной водой. Он зашумит, разгуляется, разделяя казачью радость. Он твердый и суровый! Он гордый, но добрый старик! Радостна встреча с ним.

Съехав с моста, наша тройка сворачивает влево и уже кони, не дожидаясь даже того, чтобы их разнуздали, припали своими мягкими губами к воде. Пьют донские кони донскую воду.
Отец широко крестится. Зачерпнув ладонями воду, пьет ее, как святую. Мочит свою лысину и крестится опять. Обычно выдержанно-скрытный, деликатно-стыдливый в проявлении своих чувств, он теперь забыл об окружающих. В его жестах столько торжественности, почти священнодействия, что не надо быть тонким психологом, чтобы понять его переживания. Его душа, как на ладони. Его чувства настолько глу­боки и сильны, что невольно заряжают окружающих. Возчики делают то же самое, что и отец: крестятся, пьют донскую воду и мочат ею свои головы.
Мы, детвора, босиком, входим в теплую, прозрачную, прибрежную воду, распугивая рыбешку, которая стрелой, не расстраивая, однако своего стайного порядка, шарахается вглубь. Потревоженный вьюн старается выбраться из-под наступившей на него ноги и щекочет подошву. Его нельзя трогать: обожжет как током, к тому же, некогда! Наспех пьем чистую, сладкую воду и, шлепая босыми ногами по раскаленному песку, спешим догнать тарантас до въезда в станицу.
Нижний базар... Большая, не мощенная, наполовину засыпанная песком, площадь. Весной, во время половодья она заливается водой, поэтому все стройки высокие, на сваях. Слева лавка шапочника Барышникова. Деревянные ступеньки, крыльцо, где под навесом висят навязанные на палках, как виноградные гроздья, папахи и фуражки, — казачьи с красным околышем, голубые атаманские и с красным верхом, гвардейские.
Посреди площади, одиноко стоит маленький, деревянный барак — наша детская радость: квас боярский, кислые щи, папиросы, семечки всех сортов, рожки, маковки и леденцы.

Бакалейная лавка Дудникова... Магазины Новикова и Илларионова.
Купец Илларионов считался одним из богатейших людей станицы, ему не доставало одного: он не был казаком, несмотря на то, что всю свою жизнь старался приписаться сам и приписать своих сыновей. Это ему никак не удавалось. Когда до него дошли слухи, что станица не хочет приписывать его из-за боязни лишиться доходов от налогов, которые он платил, как иногородний, то он предложил большую сумму денег, погашавшую все налоги за много лет вперед. Своим предложением он окончательно решил свою судьбу. Казаки ему ответили коротко, но ясно: — «Казачье звание не покупается, а заслуживается»!
От базара, вверх, поднимается Донская улица, широкая, не мощеная. Посредине колесами выпита глубокая колея... Пыль... Кое-где были настланы дощатые тротуары, большею же частью по-над заборами, среди бурно разросшейся лебеды, кашки, калачиков и донника, были протоптаны стежки. Деревянные заборы, некрашеные, посеревшие от времени, ветра и дождя, с налетом легкой зелени мха. Резные калитки и ворота, над которыми прибиты жестяные таблички с детски, наивными изображениями то кедра, то лопаты или багра, топора или веревки, в общем, того, с чем жители данного дома должны были выбегать на пожар, когда тревожно зазвонят колокола.
Кроме этой несложной и ни для кого не обременительной самоорганизации для борьбы с пожарами, на дворе станичного Правления стоял еще пожарный насос, обычно прибывавший на место пожара после того, когда все было потушено, что не мешало ему, однако, быть станичной гордостью, когда для пробы, в летнюю жару из него поливали площадь, к великой радости мальчишек.
Когда я сейчас вспоминаю этот насос и дом станичного Правления, мне невольно
вспоминается и дремавший там, на лавке, единственный на всю станицу, старик полицейский, главной обязанностью которого являлась разноска официальных писем по учреждениям. Этих полицейских сил, никого не угнетавших, наоборот, угнетенных своим бездействием, вполне хватало для поддержания порядка в станице, насчитывающей более тридцати тысяч жителей. Жизнь текла мирно и спокойно, грабежи и воровство были явлением чрезвычайно редким. Не по­этому ли, нас — казаков считали отсталыми и дикарями? Других причин, кажется, нет. Я не знаю, можно ли найти в других местах такое большое наличие учебных заведений, как в станице Усть-Медведицкой ? На тридцать тысяч жителей, там были: реальное училище, классическая гимназия, среднее духовное училище, учительская семинария, четырех­классное училище, военно-ремесленная школа и из женских; две гимназии и епархиальное училище.
Зимой, в учебный период, во все эти учебные заведения съезжалась казачья молодежь из соседних станиц и ближайших хуторов, для которых Усть-Медведица была центром, т. к. она была окружной станицей.
Как ни странно, но большая половина коренной станичной молодежи разъезжалась на зиму почти по всей России, не только в военные и высшие учебные заведения, но и просто в гимназии и лицеи, в ка­детские корпуса и институты благородных девиц. Благодаря этому жизнь в станице менялись в зависимости от сезона: зимой она была не такой, как летом, когда, особенно после лагерных учений, приезжали в отпуск все юнкера, студенты, кадеты, лицеисты и институтки, пред­ставляя все формы, существовавшие в России.
Вместе с этой молодежью в станицу на летний отдых наезжали и коренные, природные казаки станицы, несшие службу в различных ведомствах. Все эти ученые профессора, генералы, действительные статские советники, юристы, чиновники и офицеры считали своим обязательным долгом провести лето среди своей родни, в дедовских домах. Ехали в станицу всей семьей, не стесняясь расстоянием, из столиц и дальних стран: Туркестана, Закаспийской Области и Польши, Си­бири и Кавказа.
По приезде в станицу все эти общественные деятели и ученые действительные статские советники, и генералы, как бы переставали быть таковыми и становились такими же казаками, как и все их окружающие. Необходимо подчеркнуть это явление, чрезвычайно характерное для казачества, объясняющее отчасти секрет его спаянности и силы.
Среди общероссийской интеллигенции наблюдалось явление, как раз обратное: общая масса интеллигенции была оторвана от народа, жила совсем другими интересами и только единицы из ее среды, редкие исключения, шли в народ, да и то, в большинстве случаев, ради рисов­ки, в погоне за нездоровой оригинальностью и дешевой популярностью.
Казачья же интеллигенция в целом никогда не отрывалась от народных толщ, она жила в них, а поэтому здесь не могло быть и речи о каком-то «хождении в народ». Конечно, были исключения, так как в семье не без урода, отрывались единицы, зазнавшиеся выскочки, отравленные духом времени и стыдившиеся своих родителей и своего простого происхождения, то есть самый низкий тип людей, преступивших заповедь Господню: — «Чти отца твоего и мать твою»... — которые легко затем преступали и заповеди человеческие, морально падали и, не имея ничего святого в душе, отходили от казачества. Но, повторяю, это были редкие исключения. Вся казачья интеллигенция жила Казачеством и работала для него, встречая со стороны «казачьего чернозема» всемерную поддержку, уважение и любовь.
Обычно, весть, о приезде в станицу кого бы то ни было, не говоря уже о персонах заметных, распространялась с удивительной быстротой и, не успевал еще человек распаковать свой багаж, осмотреться в дедовском доме, где каждый уголок знаком, и навестить всех, кого полагалось по обычаю, как его дом, уже с утра и до вечера, осаждался родней и знакомцами с окрестных хуторов и ближайших станиц.
Беседы за стаканом чая затягивались до глубокой ночи. Так разговаривать могли только те, у кого были не только общие интересы, общий язык, взаимное понимание, но и взаимное уважение и любовь. Говорили о Боге и Казачестве, о славе казачьей и нуждах насущных, о жизни городской и станичной. Говорили без конца, говорили горячо. Прислушаешься, бывало и уловишь фразу вроде такой: — «Ваше Превосходительство, ежели вы не дурак, то рассудите сами»... И Его Превосходительство, не имея в мыслях обижаться на возможность такого предположения (чем уже доказывал то, что он не дурак), старался рассудить и войти в положение собеседника.
Горит на столе керосиновая лампа, мигает. Бьются о пузырь ночные мотыльки и бабочки. Скулят комары...
В церкви пробили одиннадцать часов, затих на минуту колокол и ударил еще раз, двенадцать. Что это? Неужели уже полночь? — Нет. Всего-навсего, десять! Просто церковный сторож просчитался, дергая за веревку, вместо десяти ударил одиннадцать, да потом спохватился и отбил один удар назад, вот и получилось для непривычного человека двенадцать часов.
Ярко блещут звезды в низком, черном небе, но ярче других блестят семь звезд. Большая Медведица над Усть-Медведицей... А выше, если отсчитать семь раз расстояние между двумя крайними звездами корца, горит Полярная Звезда, Звезда Северная.
Затихла станица... Не слышно даже лая собак...
Только сторож колотит в свою деревянную колотушку...
Сладко спится с дороги... Покой...

Н. С. МЕЛЬНИКОВ-РАЗВЕДЕНКОВ, Париж


 

Сайт управляется системой uCoz