РАЗГРОМ КУБАНСКОЙ РАДЫ

        Разгром Кубанской Рады, закончившийся повешением члена Рады Кулабухова  и  высылкой  в  Константинополь  наиболее  влиятельных представителей   оппозиции, сыграл  значительную  роль в общем ходе борьбы  с  большевиками на Юге России и был одним из существенных поводов  к  катастрофическому отходу вооруженных сил Юга России от Орла до Новороссийска.

Между  тем,  до  сих  пор  остается  совершенно  невыясненной  та обстановка,  в  которой  был  произведен  этот  разгром.    Непонятной остается и та роль, которую играли многие из видных действующих лиц в этом печальном событии.

Я был в это время Кубанским атаманом и мне пришлось быть одним из непосредственных участников и свидетелей тяжелого эпизода, после которого я сложил с себя почетное звание войскового атамана, так как этот инцидент был вопиющим нарушением прав Кубани.

Поводом к разгрому послужил факт заключения членами парижской делегации Кубанской Краевой Рады с правительством Горской республики особого договора, который был квалифицирован в Ставке и в Особом совещании, как измена России. Причины же антагонизма между Главным командованием и кубанским представительным учреждением заключались в резких политических разногласиях в оценке методов и способов борьбы с большевиками и того положения, которое в этой борьбе занимало казачество вообще и Кубань в частности. Трудно было примирить прямолинейный консервативный централизм Ставки с федералистическими и даже самостийными течениями, играв­шими такую видную роль среди демократически настроенных членов Кубанской Рады. Трудно было примирить деятельность местных парламентариев, опьяненных той ролью, которую им приходилось играть, с авантюристическими стремлениями некоторых из военных руководителей, сумевших выдвинуться на Юге России с начала Гражданской воины.

Расправа с Радой еще намечалась в конце 1918 года. Незадолго до того, когда я вторично был избран кубанским атаманом и оппозиция, возглавляемая председателем кубанского правительства Бычом, потерпела поражение, ко мне приходили генералы Покровский и Шкуро и предлагали при их содействии взять всю власть и свои руки.

Я тогда категорически запротестовал против такого проекта и как атаман, потребовал, чтобы этого не делалось. Покровский и Шкуро тогда отказались от своей затеи.

Такая мысль мне неоднократно подсказывалась и во время разговоров с Деникиным.

      Особенно  настаивал  на   этом   его   помощник.

- Совершенно не понимаю вашего характера, - говорил он.

- Как вы терпите все это? Почему вы не разгоните Раду?

- Это слишком  упрощенный,  грубо-примитивный способ   борьбы, -  возражал   я  своим собеседникам, доказывая, что разгон Рады - мера весьма опасная и чреватая серьезными последствиями.

Нарастали оппозиционные настроения в Раде, учащались резкие выступления против политики Ставки и Особого совещания, — нарастала неприязнь ко мне со стороны ген. Деникина, все более и более ненормальными становились взаимоотношения между Ставкой и нами, представителями и  руководителями  казачества.

Все это приняло в конце концов такой серьезный характер, что генерал Деникин вынужден был принять экстренные меры для того, чтобы парализовать назревавший конфликт с казачеством.

Шестого и седьмого июня 1919 года в Екатеринодаре происходил съезд представителей Главного командования и казачества. В совещании участвовали: Деникин, Романовский, Драгомиров, Лукомский, атаманы казачьих войск: от Дона  - Богаевский, от Кубани - я, от Терека - Вдовенко, от Астраханского войска - Ляхов. Присутствовали также председатели Донского, Терского и Кубанского правительств.

На этом совещании Деникин ребром поставил нам вопрос:

- С Русью ли идем мы, представители казачества, или против Руси?

Такая постановка вопроса вызвала с нашей стороны самую резкую отповедь. Мы, казаки, с полной откровенностью заявили о своих пожеланиях, о своем весьма отрицательном отношении к той политической линии, которую проводили в отношении к казакам Ставка и Особое совещание. Мы указали пути для исправления ошибок, для парализования того скверного настроения, которое создается благодаря нашим неформальным взаимоотношениям.

Я произнес на этом совещании пространную речь. В начале я сделал краткий обзор исторического  прошлого казачества. Казаки -  чисто русские люди, наиболее сильные в физическом и моральном отношении, с наибольшей энергией и предприимчивостью.

Гений русского народа всегда тянулся на юг, а не на север, а потому Петровская реформа - историческая ошибка. Казаки олицетворяли собою тягу на юг, туда, где больше света, больше тепла, больше солнца.

- Когда началась невзгода,  когда  снова  на Руси настало смутное время, - говорил я, обращаясь к Деникину, - вы,  витязи Русской  земли,  пришли сюда, на Юг,  спасать  Россию  вместе   с  нами,   казаками.  Казаки оправдывают вашу надежду, вашу веру...           

- Мы, - говорил я, - Недоумеваем теперь, почему казаки, не один раз спасавшие Россию, ныне оказались где-то в стороне? Около вас все, кроме тех, кто должен быть. Около вас должны быть казачьи атаманы
и председатели казачьих правительств. Вы неоднократно указывали,  что   высоко  цените,  любите  казаков   и считаете их молодцами. Мы сами давно знаем себе цену. Нам надоело быть молодцами. Мы хотим быть гражданами. Мы,  представители казачества, считаем,  что имеем полное право быть привлеченными к государственному строительству...

Другие представители казаков высказывались в этом же смысле и резко указали на оскорбительную для нас формулировку вопроса генералом Деникиным. Последний не ответил на наши требования по существу, а лишь заявил:

- Вы,  господа  атаманы,  меня  очень сильно  «облаяли», но я все же весьма удовлетворен тем, что вижу перед собою действительно русских людей ...

     Но едва ли Деникин был искренен.

     Того же дня вечером у меня во дворце состоялся парадный   официальный   обед,  в честь  прибывших  на совещание атаманов, на котором присутствовало до двухсот человек, в том числе и представители союзных держав. Во время обеда играла музыка, исполнялись войсковым хором казачьи гимны - донской, кубанский.

Деникин во время обеда был мрачен и произнес совершенно неожиданный для нас тост. Он сказал приблизительно следующую речь:

- Вчера здесь,  в Екатеринодаре, царили  большевики. Над этим домом  развевалась красная тряпка,  в городе творились безобразия. Проклятое вчера… Сегодня здесь происходит что-то странное -  слышен звон бокалов, льется вино, поются казачьи гимны, слышатся странные казачьи речи, над этим домом развивается кубанский   флаг ... Странное  сегодня…  Но,   я   верю, что завтра над этим домом будет развеваться трехцветное национальное русское знамя, здесь будут петь русский   национальный   гимн,   будут   происходить   только
русские  разговоры.  Прекрасное   "завтра".   Будем же пить за это счастливое, радостное  "завтра"…

Для всех присутствовавших этот тост был ушатом холодной воды, и напрасно пытался поднять настроение взявший на себя, по моей просьбе, роль «тулумбаша»  Баратов…

В течение всего лета 1920 года наши взаимоотношения с Главным командованием не улучшались, а ухудшались. Поводом к этому служили не только политические разногласия, но также и целый ряд второ­степенных причин. Существование, например, нашего кубанского флага было для Деникина бельмом на глазу. Я часто говорил Главнокомандующему:

- Если отдельные войсковые части и даже сотни, ну, например, вашa комендантская, имеют собственные значки, то как же вы хотите лишить целое кубанское казачье  войско  права  иметь свой собственный  флаг?

Само собою разумеется, что наши настойчивые пожелания о привлечении казачьих представителей к управлению освобождающимися областями и вообще к государственному строительству встречали у Деникина отрицательное к себе отношение и способствовали образованию почвы для подготовки разгрома кубанской Рады.

После отъезда из Екатеринодара Деникин продолжал очень внимательно следить за работам Рады. Несколько раз он присылал мне письма, в которых указывал на то, что в Раде произносятся несоответствующие речи, подрывается престиж Добровольческой ар­мии. В своих письмах Деникин подчеркивал, что считает меня виновником всего этого, так как я будто бы не принимаю мер против подобного рода агитации.

Тогда, 16-го сентября, я проездом на Дон, был у него в Таганроге, Главнокомандующий  прямо заявил:

- Считаю вас виновником происходящего на Ку­бани брожения и агитации.

Тогда я не придал этому особого значения, тем более, что на Дону мне оказали самый теплый и радушный прием. Из обмена мнениями выяснилось, что между нами, кубанцами, и представителями донского казачества наблюдалась полная солидарность во взглядах на наши   политические и военные задачи.

Тем не менее, мое положение, как человека, очутившегося между молотом и наковальней, делалось необычайно тягостным. Нарастали трения с Главным командованием, а параллельно с этим оппозиция в кубанской Раде становилась все более и более энергичной  и  переходила  в  наступление,  объявив  открытый поход против меня, своего атамана, и в то же  время умалчивая  о своих скрытых целях.

Вместе с той частью членов Рады, которая меня, поддерживала, мы выработали план борьбы. Мы решили предоставить представителям оппозиции высказаться до логического конца и тем самым открыть свои карты.

Нам казалось, что это вопрос нескольких дней. Закусившие удила лидеры оппозиции совершали одну бестактность за другой. Когда донская депутация явилась в Раду просить хлеба для северных округов Донской области, то Ив. Макаренко крикнул: «А, христарадничать приехали!» На одном из собраний в гор. Новочеркасске Иван Макаренко заявил: «На Кубани нет ни одного порядочного генерала». Другой представитель левого крыла Рады на официальном обеде, обра­щаясь к донским генералам, сказал: «Вот если бы таких генералов да к нашим пластунам». Доморощенный кубанский дипломат не замечал, что своим тяжеловесным комплиментом он нанес оскорбление одновременно и донской пехоте и кубанским генералам. В довершение всех несчастий,  оппозиции удалось провести в председатели Кубанской краевой рады Ивана Макаренко - "кубанского бога бестактности". Повторяю, оппозиция лезла, что называется, на рожон и неминуемо должна была сломить себе шею.

Но, к сожалению, в Ставке в это время уже определенно говорили о необходимости принять самые решительные репрессивные меры против будирующей Рады и вожаков оппозиции. Из войсковых начальников сильно поддерживал эту мысль ген. Покровский, который доказывал Деникину и Романовскому,  что  он  знает  хорошо кубанских казаков и убежден, что путем репрессивных мероприятий можно легко установить на Кубани полный порядок и спокойствие.

Несмотря на всю остроту положения, приказ Деникина о предании военно-полевому суду членов парижской делегации Краевой рады, заключивших договор о союзе с Горской республикой, явился для нас полной неожиданностью, тем более, что лично я не знал ничего о таком договоре. Прежде чем отдать этот приказ, Деникин запросил меня, действительно ли та­кой договор был подписан представителями Кубани и были ли они на это уполномочены.

Я ответил, что на это они уполномочены не были, правительству о таком договоре ничего не известно, но что мною наводятся по поводу договора справки и обо всем этом я сообщу дополнительно.

Через несколько дней Деникин вторично запросил меня о том же. В своем ответе на запрос я указал, что такой договор был действительно заключен и что по объяснениям запрошенного мною председателя Зак. Рады, Султан-Шахим-Гирея, договор заключался на тот случай, если Россия не будет освобождена от большевиков и антибольшевистская Кубань предоставлена будет собственным силам.

Вслед за второй телеграммой мною был получен приказ о предании военно-полевому суду за измену России лиц, подписавших договор, то есть Быча, Са­вицкого, Наметокова и Кулабухова. Этот резкий, про­тиворечивший нашей конституции и всем соглашениям с Главным командованием, приказ был адресован не только мне, но и атаманам Дона и Терека.

В ответ на этот приказ мною и правительством была  послана  Деникину телеграмма  с  протестом   против этого распоряжения. В копии телеграмма сообщена донскому и терскому атаманам.

В телеграмме говорилось о том, что мы относимся к этому акту Деникина с осуждением. По поводу договора мы принимаем свои меры. Что же касается вмешательства в это дело со стороны Главнокомандующего, то такого рода выступление вызовет среди казаков естественное недовольство Главным командованием.

       Когда я сообщил о посылке телеграммы Раде, то последняя всецело присоединилась к этому протесту. Вместе с тем я рекомендовал членам Рады немедленно же приступить к обсуждению вопроса о подписавших договор членах Рады, а также послал к Деникину делегацию с целью добиться отмены отданного приказа.

К сожалению, Рада не последовала моему совету и продолжала заниматься очередными делами.

Между тем вслед за моим протестом и как бы в ответ на него, последовало новое распоряжение о назначении генерала Покровского командующим тыловым районом Кавказской армии, куда, таким образом, вошла и Кубань. Значение местной власти сводилось к нулю.

В Екатеринодар прибыл Покровский.

- Ген. Деникин, - заявил мне Покровский, - настаивает на немедленном аресте Кулабухова и всех видных представителей оппозиции, всего около тридцати-сорока человек. Кулабухов же должен быть арестован в первую очередь.

Я начал доказывать Покровскому, что эти аресты совершенно недопустимы, что пользы от этого, разумеется, никакой не будет.

- Может быть, эти господа, заявил тогда  Покровский,  -  найдут  нужным   и   возможным  устроить вместе со мною совещание?

Я согласился на просьбу Покровского помочь ему устроить такое совещание, причем Покровский просил, чтобы все это происходило у меня.

- В другое место, - говорил он, - эти господа вряд ли пойдут.

Согласившись и на это, я потребовал, однако, у Покровского, чтобы он гарантировал личную неприкосновенность всех членов Рады, которые придут на совещание.

Покровский заверил меня своим честным словом, что он гарантирует полную безопасность участникам совещания.

Разговор этот происходил 5 ноября в 4 часа дня. Совещание было назначено в тот же день, в семь часов вечера. В присутствии Покровского я написал председателю Краевой рады Ивану Макаренко записку о том, что прошу представителей оппозиции ко мне на совещание. Для того, чтобы это не бросилось в глаза, я пригласил и лидеров, поддерживавшей меня группы. Все они обещали придти, предупредив, что немного опоздают.

Но не было еще семи часов, когда я, сидя у себя в кабинете, услышал, что по лестнице поднимается большая группа лиц. Меня это заинтересовало и я послал узнать в чем дело. Оказывается, это пришел ген. Покровский и с ним человек семь-восемь офицеров. Я тогда пригласил Покровского в кабинет к себе и спросил его:

- Что же все это означает?

В ответ на мой вопрос Покровский довольно развязно  заявил, что он решил при выходе с совещания арестовать  «всех этих господ».

- Но ведь вы дали мне обещание не делать этого. Осуществление вашего проекта я считаю совершенно недопустимым ...

- Вы здесь не при чем, - возразил Покровский. — Арестовывать буду я, а не вы. Я отвечаю за свои поступки. Я дал слово, а теперь беру его обратно. Мною уже отдан соответствующий приказ гвардейскому дивизиону окружить этот дом.

Тогда я заявил Покровскому, что не допущу ареста и что совещание у меня не состоится, так как  предателем я не был и не буду . . .

После разговора со мною Покровский согласился отпустить офицеров и дал слово, что отменит все свои распоряжения.

Однако я все же принял меры предосторожности, немедленно вышел в соседнюю комнату и протелефонировал Ивану Макаренко, что сам приду в Раду и что назначенное совещание отменяется.

Предупреждение, как оказалось, было сделано своевременно.

После этого Покровский снова пришел ко мне в кабинет и сообщил список лиц, которых он считает необходимым арестовать. В списке было человек тридцать.

На мое возражение, что это совершенно недопустимо, Покровский ответил, что он готов ограничиться и меньшим числом; при этом он высказался в том смысле, что хорошо 6ылo бы, если бы подлежащие аресту разбежались. Последнее указание я пропустил мимо ушей, так как уж, конечно, я не мог делать такого предложения  своим  политическим  противникам.

После долгих переговоров Покровский остановился на шести лицах, подлежащих аресту. Такими лицами были: Петр и Иван Макаренко, Манжулла, Воропинов, Роговец и Безкровный. Об этом он сообщил мне официально, как о своем ультимативном требовании, в случае неисполнения которого он прибегнет к силе оружия. Его ультимативное письмо начиналось по общей  форме словами:  "Милостивый государь".

Об этом ультиматуме я доложил в заседании Рады на словах, потом прочел письмо. Выход из создавшегося положения я видел в немедленной посылке делегации от Рады  к Деникину.

В раскаленной атмосфере выступил после моего доклада с речью Иван Макаренко.

Здесь нужно сказать, что Макаренко и его едино­мышленники пришли, по-видимому, к выводу, что настало время действовать в открытую и действовать решительно. Макаренко приказал своим «гайдамакам» (отряду для охраны Рады, составленному из уклонив­шихся от фронта казаков Темхинского и Екатеринодарского отделов) окружить здание Рады (Екатеринодарский зимний городской театр), поставил сотню гайдамаков за кулисами и часовых у всех входов и выходов. Решено было, не более не менее, как захватить власть и арестовать атамана.

Выступив на эстраду, Макаренко заявил:

- Атаман, по-видимому, рекомендует нам  подчиниться такому решению; из этого совета видно, что атамана у нас нет. Поэтому я предлагаю передать власть президиуму Краевой Рады .. .

На мои протесты, что я такого заявления не делал и на мои требования дать мне слово Макаренко заявил:

- Я  не  могу   предоставить   вам  слово,  потому что у нас атамана нет. Это видно и из того, что ген. Покровский обращается к атаману, не как атаману,  а как  к   "милостивому  государю".

Члены Рады реагировали па все это совершенно неожиданным для Ивана Макаренко образом. В зале послышались возгласы:

 - У нас есть атаман… Нужно сменить председателя...

В хаотической, бурной обстановке было предложено поставить вопрос о доверии атаману и председателю краевой Рады. Был объявлен перерыв, после которого Иван Макаренко вышел и покаянным голосом заявил, что он сознает свою ошибку и что, считая дальнейшее пребывание на посту председателя для него невозможным, просит отпустить его на свободу.

Рада ответила на эти покаянные речи гробовым молчанием. И когда был поставлен вопрос о доверии атаману, Рада большинством всех против одного выразила мне свое доверие.

На этом заседание закончилось. Уходя, я обещал членам Рады переговорить о мирной ликвидации инцидента с Деникиным и Романовским.

6-го утром ко мне на квартиру явились внесенные в список шесть человек, в том числе и Кулабухов. Список, как выяснилось, был уже увеличен Покровским еще на десять человек. Все эти лица были арестованы.

Я тогда написал и послал Деникину телеграмму, в которой сообщал, что мною посылается ему делегация, которую настойчиво прошу выслушать.

Эта телеграмма не была послана. Ее возвратил мне с телеграфа генерал Покровский и при этом сообщил, что согласно его распоряжению на провода принимаются только телеграммы, посылаемые с его ведома.

- Послана эта телеграмма или нет? - спросил я у Покровского.

- Кажется, послана, - ответил он.

В действительности же телеграмма была задержана.

Кулабухов тем временем был приговорен к смертной казни.

Вечером я отправился на прямой провод, соединился с помощником Главнокомандующего генералом Романовским и обратился к нему «от себя и всех кубанских казаков» с просьбой «во имя заслуг казачества, жертв, понесенных ими, во имя моря пролитой казачьей крови» принять меры к тому, чтобы этот приговор не был приведен в исполнение. Кроме того, я просил принять делегацию, которая сейчас выезжает по этому же вопросу.

Романовский ответил мне, что доложит Деникину о моем ходатайстве по поводу смягчения участи Кулабухоза. Однако он сомневается в успехе этого ходатайства.

- Что же касается делегации, - закончил Романовский, - то я желал бы узнать об этом мнение Покровского.

Покровский был на станции. Я попросил его подтвердить, что он ничего против посылки делегации не имеет, что он и сделал.

- Ответ будет дан по телеграфу, - заявил в за­ключение Романовский.

Но ответа я не получил. В ночь на 7-е ноября мне прислали телеграмму, адресованную на имя Покровского, в которой говорилось о том, что «Главнокомандующий просьбу Войскового атамана отклонил».

Какую просьбу – неизвестно.

Это было в пять часов утра. Утром мне было доложено, что Кулабухов уже повешен, что Покровский  приказал привести в исполнение приговор  военно-полевого суда, как только  получил  эту телеграмму.

Должен добавить ко всему этому, что Покровский дал мне слово, что без ведома Деникина и утверждения приговора он Кулабухова не повесит. Ввиду этого  я заявил в Раде о том, что не сомневаюсь, что наша .делегация, посланная к Деникину, сумеет добиться отмены этого приговора. Оказалось, однако, что когда делегаты обратились со своим ходатайством к Деникину, последний заявил:

 - К сожалению, уже поздно: приговор приведен в исполнение.

      Попятно, что члены делегации, которым Покровский также дал слово, что он подождет с приведением приговора в исполнение до выяснения результатов их ходатайства, были страшно возмущены всем происшедшим.

       Когда был повешен Кулабухов, в Екатеринодар прибыл Врангель.

   Я обратился к нему с просьбой умерить воинственный пыл Покровского. Врангель ответил, что он сделает все, чтобы парализовать дальнейшую деятельность Покровского,  которую  он  считает  нецелесообразной.

Это было необходимо, потому что Покровский говорил, что и все остальные арестованные будут повешены и что уже готовы виселицы.

Арестованные лидеры оппозиции были высланы за границу.

Так закончился  разгром  Кубанской Рады.

Считая, что такое поведение Деникина, вопреки моим представлениям о вреде предпринятого шага, нарушает все мои права, как атамана, разрушает связь, существующую между казаками и Главным командованием; считая, что все это отразится очень ги­бельно на общем деле борьбы с большевиками и не желая отвечать за дальнейшие последствия такого отношения к казакам со стороны Главного командования, я счел своевременным и необходимым уйти со своего поста.

В то время, когда происходила эта дикая расправа с членами Рады, большевики заняли подходы к Царицыну и грозили, прорвав естественные ворота на Северный Кавказ, снова наводнить Кубанскую область. Генералы Врангель и Покровский должны были оставить Екатеринодар и спешно отправиться к месту грозящей опасности. После упорных и кровопролитных боев Кавказской армии, то есть преимущественно кубанским казакам, удалось еще раз отбросить большевиков на север. Но это была только отсрочка. Катастрофа надвигалась не только извне, но зрела и внутри.

Следуя безрассудным советам молодых генералов и потворствуя их тщеславным планам, Деникин подрубил сук, на котором сидел сам.

Генерал-лейтенант Филимонов,

Кубанский атаман 

         10.VII.1921

     Новый Сад.  Югославия