На фронте, во время первой европейской войны, я был откомандирован от своего полка в штаб казачьей дивизии для несения службы связи.
Там я близко познакомился с бригадным генералом Кунаковым, которого в штабе запросто называли Кунак.
Это был человек совершенно особенный: с пушистой, длинною бородою, расчесанной на две стороны, лихой и быстрый, он постоянно, как буря, носился по фронту, а на стоянках он живой, веселый, обходительный каждому был другом и помощником.
Как никто на свете, он знал казачий быт, обычаи и порядки и был настоящим казаком в каждом своем слове, движении и помышлении. На ночлегах Кунак был неистощимым рассказчиком анекдотов и историй из казачьей жизни.
Даже самую простую вещь он умел рассказать с необыкновенными прибаутками вроде как: "пригнись станичники, — брехня летит", или: — "я, братцы, не злопамятный: если кому морду набью — сейчас же и забуду", или:
"было мне, братцы, видение: сам чертяка мне сказал, что не перестанет смеяться, пока я жив" . ..
Я помню рассказ Кунака о том, как он ездил с фронта в отпуск, к себе на хутор повидать престарелых родителей.
- "Приехал я на наш глухой степной хутор под вечер. После жаркого дня и дальней пыльной дороги я рассчитывал на отдых, но вышло иначе. Не успел я поздоровываться с родителями, как старик-отец заставил меня вымыться, одеться в полную парадную форму и немедленно явиться по начальству, к хуторскому атаману. Сам он достал из сундука свой казачий мундир, нацепил все кресты и ордена, полученные им в последнюю турецкую кампанию, осмотрел меня с ног до головы, и мы двинулись к атаману".
Хуторской атаман Филипп Филиппович" гостей не ждал. Впустив, нас в дом, он отлучился на минуту и вышел назад одетый, так же, как мы, в полную казачью форму с погонами, на коих ярко блестела одна нашивка (чин приказного).
Отец подтолкнул меня вперед, и я почтительно отрапортовал атаману.
"Ваше благородие! По случаю прибытия в родительский дом, в краткосрочный отпуск, имею честь представиться: командир бригады донской казачьей дивизии, находящейся на австрийском фронте, генерал Кунаков".
"Очень даже гордимся видеть в нашей хуторской обселюции такого геройскою казака,— генерала за боевые отличия. Покорно просим садиться ... Акулина Егоровна, приготовь угощение! . . ."
Я, стал было, — рассказывал Кунак, — отказаться, но это было безнадежно. Через минуту был завален закусками. Появилась и водка, а через полчаса весь курень хуторского атамана был забит казаками и казачками со всего хутора. Каждому интересно было поглядеть на своего природного "енерала",
Пришел и старейший в хуторе казак, Никанор Дычкин, бессменный пастух хуторского стада и потребовал, чтобы ему показали "Ироя" с войны.
"Я встал и подошел, — рассказывал Кунаков, — к пастуху, выпучил грудь с орденами и повел плечами, чтобы Никанор видал генеральские погоны и все мои знаки отличия, и чтобы чувствовал, какая знаменитость стоит у него перед глазами".
"Ну, что, старшина!? — спрашивали деда, — видишь нашего Кунака! Это тебе не кобель при стаде..., а всамделишный генерал при полных заслу­гах! Долго присматривался, — продолжал рассказ Кунак, — ко мне подслеповатый Никанор, а потом заявил:
"Балдеет чего-то в глазах, а чего не разберу! ... А чьих же это пород казачишка будет?"
"Дед Никанор! да это же Мишка Кунак! Первый вор на хуторских бах­чах… Помнишь, ты на него всему хутору жаловался . . ."
Как же ... Мишку Кунака . . . Помню . . . Поймал я раз его на бахче, ухватил за кудлы, пригнул чубом до земли и зажал между ног . . . Погоди, говорю племяша, я тебе по головке поглажу ... Да как вдарю, вдарю его по пушке, а он абармот, как куснет меня за лытку! . . . Вырвался шавлюга из рук, сверкнул голым задом, и ходу!…
Понемногу хата хуторского атамана набилась до отказу; шуму, разговору и воспоминаниям не было конца.
Богобоязненная старушка усиленно осведомлялась о генерале:
- "А чей же это служивый-то будет? Такой мордатый?" "Да твоя же родня, бабушка . . . Мишка Кунак!"
"Да неужто же это он? . . . Господи, да чего же это он такой худенький!? Болезный мой, сизокрылый! . . ." .
После всех посмотреть на генерала пришел хуторский богач, степной магнат, торговец «солью, дегтем и дрючками», Павел Гаврильич Пасевкин.
"Я учился с ним в приходской школе, — говорил Кунак, — а в молодости погуливали мы вместе на сиденках с молодыми жалмерками, словом были друзья с детства. С его приходом опять начались воспоминания".
"А помнишь, как гуляли мы с тобою на нашей станичной ярмарке!" — спрашивал меня Пасевкин. "Конечно, помню!"
"А помнишь, как бывало вся станичная ярмарка, гудит и волнуется, как на пожаре, и все спрашивают: что случилось? ... А ответ один . . . Это, говорят, купец Пасевкин с хорунжим Кунаком по секрету к жалмеркам едут . . .”
"Нет, Гаврилович, такого случая не помню! . . ." "Эк, куда вильнул! ... Не помнишь? . . . Небось, скажешь Нюрку Миланову, не помнишь?! Нашу казачью присуху ... Не иначе, как козырные чины тебе память отшибли! . . . Али просто при народе застыдился ... А, теперь, станичники, по такому значит случаю, необыкновенного свидания, не осудите за угощение…"
И поставил Пасевкин для всех ведро водки, а мой родитель другое… "Здорово, мы гульнули всем хутором, — говорил Кунак, — в ту ночь вместо отдыха. Старики подходили ко мне и объяснились: ты, — говорят, на нас не серчай. Порядок у нас такой, что должен ты представиться по начальству—атаману… Потому, он всему глава, ему полагается почет и уважение. Коль прикажет он посадить тебя под арест в тигулевку, то и посадим! Несмотря, что ты генерал, а с конокрадом рядом сидеть будешь. Все могеть случиться. А упираться будешь, то того и гляди, бородку тебе расчешем, одни лохмытки останутся . . ."
"Ничего брат не поделаешь, порядок у нас такой казачий. По обычаю живем. На военной службе, ты нам превосходительство и все права ты имеешь — нас в струнку вытянуть, ну, а дома!?… Дома, ты такой же казак, как и все, да еще и не путевый… Мишка Кунак!… Отряха и абармот… Для примера, скажем, задумал ты у нас в атаман выбираться… Ну, и свободно могеть случиться, что мы тебя на "вороных прокатим", да еще как, аж дух захватит!"
"Ну, служивый, выпьем за атамана, за родимую станицу, беспорочную! А пока живи, не тужи - помрешь, не убыток!"
"Так, пили мы, пели песни и откалывали казачка до самой утренней зари, когда начался рабочий день хутора".
П. С. Секачев, Чикаго, С.А.С.Ш.