Россия была на краю гибели. Собственно России, как государства, уже не существовало. Все русские города к западу от Москвы были во власти поляков, на самую Москву шел король Сигизмунд с большим войском.
Огромное царство представляло собою чуть не сплошные дымящиеся развалины городов и сел, среди которых бродили шайки разбойников и отряды завоевателей. Сравнительно меньше других областей пострадал северо-восток Руси, приволжские области: Ярославская, Нижегородская, Казанская и др.
Сами русские своими изменами, предательством и бесчинством наносили, пожалуй, не меньше вреда, чем иноземные враги.
Но близок уже был час возрождения.
Когда все и вся на Руси измалодушествовались, изменили самим себе, остался еще один человек, пламенно молившийся, радевший и принявший наконец мученическую кончину за свою несчастную родину.
Человек этот был по крови донской казак, но высокому сану своему святейший патриарх всея Руси Ермоген, ныне причисленный православною церковью к лику святых Божиих.
Из своей темницы этот крепкий духом русский человек заклинал единоверных ему людей опомниться, взяться за спасение отечества и выбрать своего русского православного царя, а не иноземца. За это он поплатился жизнью, не имея утешения видеть возрождения отечества; но брошенное им доброе семя прозябло, взошло и дало благодатный плод.
Монах Авраамий Палицын из Троице-Сергиевой лавры по всей России рассылал свои пламенные воззвания.
Как набат вечевого колокола во время великого пожара, раздавались обличительные горькие слова его и потрясали сердца русских людей.
- Отечество, — писал он, — терзали более свои, чем иноземцы. Путеводителями, наставниками и хранителями ляхов были свои изменники, первые и последние в кровавых сечах. С оружием в руках ляхи только глядели на безумное междоусобие и смеялись. Оберегая их в опасности превосходным числом своих, русские умирали за тех, которые обходились с ними, как с рабами. Вся добыча принадлежала ляхам и, избирая себе лучших юношей и девиц, они отдавали на выкуп ближним и снова отнимали их, к забаве россиян! Сердце трепещет от воспоминания злодейств; там, где стыла теплая кровь, где лежали трупы убиенных, там гнусное любострастие искало одра для своих мерзостных наслаждений... Святых, юных инокинь обнажали, позорили; лишенные чести, лишались и жизни в муках срама... Были жены, прельщаемые иноплеменниками и развратом; но другие смертью избавляли себя от зверского насилия... Всех твердых в добродетели предавали жестокой смерти: метали с крутых берегов в глубину рек, расстреливали из луков и самопалов; в глазах родителей жгли детей, носили головы их на саблях и копьях; грудных младенцев, вырывая из рук матерей, разбивали о камни. Видя сию неслыханную злобу, ляхи содрогались и говорили: что же будет нам от россиян, когда они и друг друга губят, губят с такою лютостью?!...
Каждое слово грамот Авраамия, как позорным бичом, хлестало по бесстыжим глазам опустившихся или равнодушных русских людей, забывших честь, совесть и свой долг перед родиной.
Русские люди от своих бесчинств и злодейств просыпались, как от кошмарного сна с мерзостными привидениями. К ним вновь возвращалась способность оценивать свои низкие поступки и видеть те ужасающие результаты, к которым они привели самих себя и свою оплеванную, затоптанную в грязь родину.
Сумасшедшее опьянение проходило. В народе, забывшем Бога, искусившемся в распущенности и злодеяниях и ничего не нашедшем кроме разорения, страданий, потери политической самостоятельности и всевозможных унижений, точно живая вода в выжженной пустыне, ключом забила пламенная вера во Всемогущего Бога и жалость к несчастной родине.
В Рязани первым от слов перешел к делу, восстав против поляков, пылкий дворянин Прокопий Ляпунов. На его пламенный призыв со всех сторон стали стекаться ратные люди, готовые сложить свои головы ради спасения отечества.
В России в то время находился в нерешительности и бездействии атаман Межаков с донцами.
В самозванцев ни он, ни его казаки не верили, царя Василия Шуйского не любили за то, что он оскорблял их, верных сынов родины, смешивая заодно с разным разбойничьим московским сбродом и даже приказывал всячески их преследовать.
Поляки уговаривали донцов стоять с ними заодно, т. е. разорять и грабить русскую землю, но атаман Межаков от лица казачьего круга с негодованием заявил, что они, донцы, православные люди и пришли с Поля для того, чтобы биться с врагами России, сколько «Бог помочи подаст».
Дошел до донцов голос святейшего патриарха-мученика, часто читали они в своем лагере и воззвания Авраамия Палицына, но Русь еще только начинала шевелиться, сами же они были слишком слабы числом, чтобы начать самостоятельные действия.
Лишь только до Межакова с донцами дошла весть о Ляпунове, он первый поспешил к нему в Рязань.
Но донцы были так напуганы изменою и предательством русских людей, что и Ляпунову, имя которого было им не безызвестно, не сразу поверили.
Убедившись же в высоком патриотизме, на этот раз одушевлявшем рязанского воеводу, честный Межаков и его донцы единогласно решили стоять заодно с Ляпуновым.
Бывшие сторонники тушинского вора: запорожец Заруцкий и «перелет»-москвич князь Трубецкой, именовавшие себя казацкими атаманами, а на самом деле, предводители гулебщиков-черкас и разного московского сброда, тоже были приняты в свое ополчение неосторожным, горячим Ляпуновым.
Между тем поляки были уже в самой Москве. Их впустило туда московское боярское правительство, присягнувши королевичу Владиславу. Поляки бесчинствовали и имели уже несколько кровопролитных стычек с московским населением и стрельцами.
В начале марта 1611 года Ляпунов со своим ополчением уже шел к Москве.
Сам Ляпунов, не без ошибок в прошлом, но человек решительный и в эту эпоху своей жизни патриотически настроенный, своими талантами значительно превосходил атаманов Заруцкого и Трубецкого.
Но атаманы неохотно подчинялись, втайне оказывая ему всяческое противодействие, а Заруцкий тайком даже переписывался с польскими военачальниками. Это был типичный политический авантюрист, один из тех прожженных людей, которыми тогда кишела униженная Русь и которые приставали к той стороне, откуда больше можно было ожидать добычи и успехов.
Сброд Трубецкого и особенно чернь Заруцкого пьянствовали, бесчинствовали, величали себя казаками, всячески кичась перед земскими ополченцами.
В стане Ляпунова тоже было неблагополучно. Воеводы не слушались его и каждый делал что хотел. Люди Заруцкого подпаивали ополченцев и те тянулись к мошеннику-атаману, самовольно называя себя казаками и перебегая в его лагерь.
Ляпунов выбивался из сил, чтобы внести единодушие среди воевод и ввести хоть какой-нибудь порядок и дисциплину в ополчение. Но ему никто не помогал. Все всячески мешали и интриговали против него.
Все эти непорядки и безначалие яснее всех видели донцы. Свободные, вольные, никому не подчиненные в мирное время у себя дома, казаки на походе добровольно сковывали себя мало сказать железной, но прямо жестокой дисциплиной. Избранный казаками из своей среды походный атаман облекался в боевое время такой властью, что волен был в животе и смерти каждого из своих провинившихся товарищей. Повиновение старшим над собою начальникам было беспрекословное.
Всегда немногочисленные, всегда вынужденные сражаться с превосходным в силах неприятелем, донцы в суровой дисциплине и в отменном порядке видели главный залог победы.
Ляпунов, желая держать свое разношерстное войско в повиновении, стал применять к провинившимся, особенно к казакам, крутые меры наказания.
Один раз 28 человек черни из шайки Заруцкого, за ограбление и убийство мирных крестьян, были присуждены Ляпуновым к казачьей казни: в куль, да в воду.
Чернь Заруцкого при подстрекательстве своего атамана возмутилась, но кое-как дело на несколько дней затихло.
Между тем, осажденный в Кремле польский воевода Гонсевский, узнав о несогласиях между начальниками и непорядках в русском стане, от имени Ляпунова распространил подложные грамоты, в которых писалось, что — «где поймают казака — бить и топить, а когда даст Бог, государство Московское успокоится, то мы весь этот злой народ перебьем».
Чернь Заруцкого снова возмутилась и потребовала Ляпунова к себе в «круг» для объяснений.
Часть из них бросилась в донской лагерь.
Как всегда в важных случаях, так и на этот раз донцы по своему обыкновению быстро собрались в круг обсудить дело.
Атаманы Заруцкого с возбуждением рассказывали, что Ляпуновым издан приказ всех казаков бить и вешать.
Угрюмо слушали донцы речи чужих атаманов. В душе они презирали и Заруцкого и его сброд, не очень-то доверяли их наветам на Ляпунова, но им показывали и читали подложные грамоты... И это их сбивало с толка и волновало.
Круг донцов еще не успел придти ни к какому решению, как из лагеря ополченцев прибежали какие-то люди и принесли весть, что Ляпунов убит казаками Заруцкого.
Воровской атаман от удовольствия поглаживал свои длинные усы; плохо скрывал свою радость и Трубецкой в виду того, что после Ляпунова он считался старшим начальником и теперь осуществлялась его честолюбивая мечта взять под свою команду все войско. Сумрачны были только донцы.
В первое время Ляпунов оскорблял их, часто смешивая с ворами-казаками Трубецкого и Заруцкого, в последние же дни он убедился в своей ошибке, относился к ним с полным уважением, и донцы простили ему его невольные обиды. Кроме того, они, как прирожденные воины, ценили в Ляпунове даровитого вождя, и честного русского человека, всем своим наболевшим сердцем, как и они, казаки, преданного интересам несчастной, истерзанной родины.
Трубецкому и особенно Заруцкому они совершенно не верили, но оставить Москву в руках поляков и уйти на Тихий Дон, где их ожидали кровавые счеты с татарвой, им и в голову не приходило.
Основой всей исторической жизни донцов и их действий всегда во всех случаях была служба Царю и общему государственному делу; свои же чисто домашние дела и счеты со своими личными врагами у них всегда отодвигались на второй план.
Это аксиома всей их исторической жизни с самого начала, до наших дней.
Главным начальником ополчения стал Трубецкой.
Скрепя сердце, Межаков и другие донские атаманы с казаками ради общего великого дела, подчинились новому начальнику.
Но дела в земском ополчении пошли еще хуже: там начались беспорядки, грабежи и убийства.
Историк Ключевский говорит: «ополчение два с лишним месяца простояло под Москвой и ничего важного не сделало для ее выручки. Даже когда Ляпунов озлобил против себя своих союзников-казаков, дворянский лагерь не смог защитить своего вождя, и без труда был разогнан казацкими саблями».
Действительно, ничего не делая и после смерти Ляпунова не только не уступая черни Заруцкого в пьянстве, буйстве, в грабежах и насилиях, а даже превосходя ее, заносчивость дворян и ополченцев превосходила всякие границы. Они походя ругали и всячески оскорбляли казаков, называя их по привычке ворами, разбойниками и грабителями.
В конце концов они частью были перебиты, частью разогнаны казаками.
Так покончило свои дни первое «великое земское ополчение».