В Китай-городе и в Кремле сидели и хозяйничали поляки, и потому казаки не ушли из Москвы.
Некоторые историки утверждают, что казаков удерживала у Москвы жажда грабежа и наживы.
Это глубоко несправедливо.
Кто хотел грабить, тот ушел из столицы, окруженной широким, в несколько десятков верст, поясом разоренных и дотла выжженных окрестностей.
Так поступил Заруцкий с частью днепровских казаков и с многочисленной ордой жестокой, кровожадной и трусливой московской черни. В его разбойничьей шайке не было ни одного донца.
Он удалился из Москвы именно от ее скудости в менее пострадавшие от лихолетья рязанские пределы и там предался грабежам.
Но донцы и разношерстные казаки Трубецкого не покинули своего важного поста.
Терпя во всем нужду, так как вблизи Москвы нельзя было найти провианта ни для себя, ни для лошадей, казаки все время дрались с засевшими в Китай-городе поляками, отгоняли вспомогательные польские войска, отбивали фураж и провиант, подвозившийся к врагам. И не видя ни откуда помощи, подчас изнемогая, казаки все-таки не отступились от сердца русского народа, как это сделали земские люди.
Что же удерживало казаков под Москвой, когда ее оставила вся Россия, для чего они, оплеванные русскими людьми, добровольно подвергали себя всем ужасам войны, лили кровь, складывали свои
головы?
Если бы их удерживала надежда на богатую добычу, то им проще было бы соединиться с теми же поляками, владевшими Москвой, которые всячески сманивали донцов на свою сторону.
Но донцы никогда и слышать не хотели о союзе или мире с поляками и считали их своими злейшими, непримиримыми врагами.
Как вы не ищите, ответ на этот вопрос будет один: донцов удерживало под Москвой то самое чувство, которого не нашлось в груди земских людей — чувство глубокой любви и жалости к несчастной гибнущей родине и желание во что бы то ни стало спасти ее от окончательной гибели.
В этих простых сердцах прирожденных воинов жил неистребимый инстинкт государственности. Может быть, они не умели выразить словами, но глубоко чувствовали, что с гибелью Москвы - России, как самостоятельному государству, наступит конец, а с гибелью России должно поздно ли рано ли сгинуть единокровное и единоверное ему казачество.
Вот почему эти простые русские люди, после разгона первого земского ополчения и до прихода второго, более года простояли с Трубецким под Москвой, всю борьбу с поляками вынося на своих плечах, не имея при этом твердой надежды на помощь остальной России.
Загробный завет замученного за родину патриарха Ермогена, патриотические пламенные воззвания иноков Дионисия и Авраамия Палицына понемногу делали свое великое дело.
Тяжелая на подъем, всегда медлительная, но и страшная Русь, когда она, раскачавшись, гневная и оскорбленная, подобно раненому медведю, встает на дыбы и идет на врага, теперь медленно, неуклюже раскачивалась.
В Нижнем Новгороде, почти не пострадавшем, которого ужасы и разнообразие лихолетья почти не коснулись, составлялось второе земское ополчение Минина и Пожарского.
Измученные казаки с нетерпением ожидали прихода этого ополчения, но оно, видимо, не спешило.
Томительно тянулись дни, недели и месяцы.
Наконец казакам, у которых разведывательное дело всегда было поставлено превосходно, стало известно, что воеводы этого ополчения хвастались, что они идут Очистить Москву и русское государство не только от поляков, но и от воров-казаков.
Донцам тяжко и обидно было такое не только непризнание их самоотверженной службы, а даже и поношение, но ради общего блага и тут они все терпели. Кто чувствовал за собою вину в грабежах и насилиях - это Заруцкий и он со своей разбойнической ордой при первой вести о движении второго земского ополчения немедленно же убрался подальше из-под Москвы.
Медленно собиравшаяся и еще медленнее двигавшаяся на выручку Москвы русская рать, дойдя до Троице-Сергиева монастыря, остановилась на несколько дней для соборных молений.
Историк Ключевский говорит: «По боевым качествам оно (второе земское ополчение) не стояло выше первого, хотя было хорошо снаряжено благодаря обильной денежной казне, самоотверженно собранной посадскими людьми нижегородского и других городов, к ним присоединившихся».
Трубецкой и донские вожди отправили в Троице-Сергиев монастырь атамана Внукова с наказом просить князя Пожарского поспешить к Москве на выручку, потому что польский гетман Хоткевич, по донесениям донских разведчиков, с большими силами форсированным маршем приближался к столице.
Земские вожди не спешили. Казаков они ненавидели и боялись, пожалуй более, чем поляков и литовцев.
Однако неотступные просьбы Трубецкого и донских атаманов заставили Пожарского все-таки немного поторопиться.
18-го августа земская рать разбила свой стан в 5 верстах от Москвы на р. Яузе, опередив таким образом приход Хоткевича дня на три.
Два раза Трубецкой через своих посланных предлагал Пожарскому расположиться лагерем вместе с ним у Яузских ворот, поближе к Москве и оба раза получил от Пожарского, его воевод и ополченцев заносчивый ответ: «отнюдь нам с казаками вместе не стаивать!»
Вообще ополченцы высокомерно и презрительно относились к казакам, себя одних считали солью земли и хвастались еще не совершенными подвигами.
Оскорбленные казаки построили для себя отдельный лагерь.
Сразу же единоверные и единокровные рати, призванные служить общему великому делу, стали в неприязненные отношения и сразу же между вождями начались споры о местничестве.
Пожарский и Минин и боялись, и считали порухой своей чести ехать для совещаний в казачий лагерь. Трубецкой полагал, что по своему званию боярина, хотя и полученного от Тушинского вора, он выше земских воевод, к тому же, оскорбленный ими, в свою очередь ни за что не хотел ехать в ополченский лагерь.
Пожарский приступил к правильной осаде Москвы, прочно занятой поляками и никаких сношений не хотел иметь с казаками. Его ополченцы в бесцеремонных выражениях высмеивали подвиги казаков, называли их, обносившихся, нищими, хвалились своей одежей, бряцали оружием и хвастались будущими победами.
- Дайте срок, - с угрожающими жестами злобно выкрикивали они казакам. - Вот ужо управимся с ляхами, так и до вас, до воров, доберемся. Всех вас перебьем!
По строгому наказу атаманов казаки молча, с суровым видом, выслушивали наглые выкрики бахвалыциков, но иногда оскорбленное казачье сердце не выдерживало и дерзкий ополченец от молниеносного взмаха казачьей сабли с раскроенным черепом валился мертвый на землю.
Насколько можно судить по летописям того времени - и князь Пожарский, и Минин вполне разделяли взгляды своих ополченцев на казаков и в первое время не только не старались сократить задор своих подчиненных, но видимо сочувствовали ему.
Однако заносчивое поведение нижегородцев продолжалось недолго. Ключевский говорит: «Скоро стало видно, что без поддержки казаков ничего не сделать, и в три месяца стоянки под Москвой без них ничего не было сделано».
21-го августа Хоткевич уже занял Поклонную гору, а 22-го на рассвете перешел Москву-реку и напал на войска Пожарского.
Семь часов длился кровопролитный бой. Земское ополчение оказало огромное упорство. Но искусные в ратном деле польские войска наносили страшный урон более многочисленной, но необученной и неповоротливой рати Пожарского. Мало-помалу перевес стал ощутительно склоняться в сторону поляков. Ополченские полки оказались прижатыми к самому городу. Уже великолепные польские конные латники рядом атак произвели гибельное замешательство в мужицкой коннице Пожарского. Она стала спешиваться, но, не умея сражаться в спешенном строю, подобно стаду баранов, гибла под ударами поляков. Дело защитников Руси окончательно погибло.
Трубецкой с казаками стоял на противоположном берегу Москвы, недалеко от Крымского брода, не принимая решительно никакого участия в битве.
Сам он, его атаманы и казаки, оскорбленные заносчивостью ополченцев и их вождей, при виде гибели русской рати злорадствовали и ругались: «Богаты пришли из Ярославля, отстоятся и одни от гетмана».
Донские казаки атаманов: Межакова, Коломны, Романова и Козлова составляли правый фланг лагеря Трубецкого. С их возвышенного берега, как на ладони, видно было плоское поле битвы за рекой. Они еще с утра были вполне готовы к бою и стояли в бездействии.
На их глазах поле усеивалось трупами русских людей и все более и более червонело родной кровью.
Накипевшая обида на грубых, кичливых ополченцев мало-помалу, под впечатлением разыгравшейся на их глазах кровавой драмы, уступала место жалости к единокровным побиваемым братьям и в конце концов вытеснилась одним чувством — страстной жаждой отмщения врагам за пролитую русскую кровь.
Их простые сердца глубоко страдали.
Атаманы приказали разобрать лошадей и вот уже несколько часов донцы держали их оседланных в поводу, а желанного сигнала к бою все нет да нет.
Дисциплинированные донцы видимо волновались. Глаза их горели, тяжко вздымались груди, руки судорожно сжимали рукояти сабель, наконец, в рядах их порою подобно отдаленному гулу морского прибоя, проносился глухой ропот.
Волновались и донские атаманы.
Несколько раз старший из них Межаков посылал гонцов к Трубецкому с просьбой, чтобы тот разрешил немедленно ударить на врага и каждый раз гонцы возвращались с одним ответом: «подождать».
Бледный, страдающий, с понурой головой на богатырских плечах, шепча проклятия в сторону Трубецкого, шагал атаман вдоль фронта своих станичников. В устремленных на него горящих глазах своих товарищей он читал немой, красноречивый укор.
Ополченцы уже еле держались под ударами польских латников. Уже дело защитников Руси казалось окончательно проигранным. Волнение донцов достигло того высшего напряжения, за которым обыкновенно следует взрыв.
Сердце атамана вскипело.
Он вскочил на коня и понесся к Трубецкому.
Довольное, злорадное лицо князя, глумление его и его атаманов над бедствием русского народа, вызвали взрыв негодования в могучей честной груди донца.
Грозно размахивая свой саблей, он закричал Трубецкому и его атаманам:
- От вашей нелюбви Московскому государству и ратным людям пагуба становится. Ну, а теперь я и без вас обойдусь!
И круто повернув свою разгоряченную лошадь, он поскакал к своим товарищам, еще издали командуя: «на коней».
Донцы вмиг были на лошадях, на полном скаку в брод переправились вслед за своим атаманом через реку и всесокрушающей лавой понеслись на польских латников.
С ними вместе бросились на помощь ополченцам пять сотен лучшей конницы Пожарского, отряженной еще утром в распоряжение Трубецкого.
Казачий атаман не хотел их пускать, но они, увлеченные примером донцов, не послушались.
Сокрушительный налет казаков пришелся как раз вовремя. Ополчение уже изнемогло и полки были разбиты и перемешаны.
Бой был недолгим. Донцы вмиг смяли латников, врубились в пехоту и произвели в рядах ее такое ужасное опустошение, что поляки дали тыл.
Донцы с пятью сотнями конницы Пожарского гнали и рубили поляков до самой реки, быстро устлав обширное поле многочисленными трупами врагов. Спасшиеся польские части укрылись в своем лагере на Поклонной горе. Сделавшие вылазку из Кремля поляки тоже были побиты и вынуждены были вернуться обратно.
Ночью Хоткевич пытался провезти обозы с провиантом в Кремль к осажденным полякам. Но соединенные рати русских отбили эти обозы.